VOLUME 1, ISSUE 1
OCTOBER 2018
2018 • ISBN# 9781970033007 • 238 pp • 6" x 9" paperback
This issue includes the novella Sauerkraut Yankee by Kaier Curtin, in which the protagonist is a German-American teenager who stowed away on a cattle boat bound for war-torn Europe. The novella Чёрточрев (Democorp) by Igor V. Zaitsev explores the terrifying chaos one man experiences when he is possessed by a demon. Mysticism and phantasmagoria are tightly bound together in this novella, as well as in the short stories in this issue. The pieces of prose are very different in style and genre and the only thing that they have in common is the warning sign: buckle up! Deep in our journal the reader will find the pearls of our first issue – poetry of different ranges and form. Unbound by a particular theme, they will intrigue, enchant, beguile, and even scare you.
Enjoy a selection of work from this issue below:
POETRY
RACHEL ANNE PARSONS
O p e n W i n d o w
I left a window open
in case the thief of my heart
should ever come flying back.
When others knocked at my door,
I was slow to answer them,
for I was peering out at the night.
I hoped to see a shadow cross
the moon:
a sign that my fidelity
had not been in vain
Now I have watched for the shadow
so many years,
and I have spoken
with you through my closed door.
I've thought about letting you in.
I left a window open, you see,
because my heart flew out
with another one night,
and you deserve someone who has a heart
they can devote to you.
I will not lie and say that
you have not made me consider
forsaking my nightly post.
I left a window open,
but I sometimes see
the shadow as it darts past me.
I have lingered here too long.
My chest has long since grown
used to the empty space.
I think about unlocking my door,
but I wonder if you could be happy
with one who leaves the window open.
LAURA MANUELIDIS
T h e P l a y N e v e r E n d i n g
He washes himself thoroughly
in rustled waters
As he prepares his restless mount
for more vagabond days.
By accident. Or by fate
He comes to my far-away village
with his well-trained Gypsy stallion
Pawing the ground
—& graciously bowing—
Before he creates one incomplete circle
For escape.
His tragic, large eyes bring me dazzling presents,
so many, that I do not recognize myself
Transformed by his vision,
or in the rapidly sliding mercury
Inflaming his songs.
These quicken my desire
To have him
come inside me
Unspeakably.
: He pauses.
And obliges.
So I have begun to understand him
this beautiful pickpocket child
Shaped by the passing wind
whose face I drink as morning
Nestles under my palms.
R e c a l l f o r D a w n
Tonight, the spires of stars
Trap a doe
In their fading webs of light:
The one with handsome flanks &
Delicate shoulders: Her neck
Not tense or arched.
Her eyes mirror
The bouquet of morning
I am about to walk into:
The beginning of my abode
Where stag also gathers
Day’s sleek manifestations.
Curiously, I closed my eyes
So you would come back again
Before leaping:
A tint of sage in blue flower
Beyond the encroaching
Transparency
W a l k – u p B r o o k l y n
(i n t e r r o g a t i o n # 7)
i.
An empty coat hanger.
The long hall. Splinters catch the foot.
Doors close for undeliverable messages
Of war.
The smell of cabbage. Always sour.
Electricity flicks erratically every
Frozen evening—
Uninvited—
Descends the stairs.
Sewing machines force
Needles up & down.
A treadle with ornate metal curls keeps
Clanking beneath the moon
Overlooking
A nameless field of broken mechanisms:
Metal and bones.
The messiness of earth’s
Buried placentas.
ii.
One first grows up bargaining for life,
Two shoes for January's ice
Polished by the Lower East side
For the scuffs of real Amerika—Forgotten—
Determined. Courageous. Desecrated
Under fancy stores filled with mannequins
Still clutching furs
On thick summer days.
It’s always a challenge
To visit the old neighborhood—its crease of time—
Or recognize a single soul who held your hand.
A couple of people know you by your eyes.
A few others smile.
On the burnt stoops of Pacific Street
Narratives continue to flutter
Between the cardboard fans, the sweat,
A blade or two of grass: Fenced in.
The shops on Nostrand Avenue
Where the train stops
Continue to
Display something under glass
No one can afford.
Like the TV we used to crowd around outside.
iii.
Impossible to contain the then
Now useless trolley tracks nearby, their flattened grooves
Rattling across the intersection of working
Cherry bombs.
The deadly accident. Sirens too late.
The soft conversing that vanished between the flutter
Of days
Along with being free to roam like a small pea anywhere
Unseen
Under a neighbor's shadow.
Just another mistake around that corner:
No lights, no cameras, no poking microphones,
No interviewers in white plastic masks
After the pistol shots, when the street is being cleared
Repeatedly asking, just in time for the evening news
Really
How it feels.
F r e e o f J o n a h ’ s
S a n c t i m o n y
I enter a zip code of paradise.
It reveals the geography of my personal weather on a spider’s web.
Dew crawls down its threads, accentuating today’s forecast:
Scattered undertows, nodular storms in my sea
this rich Atlantic where whales recover from winter by rupturing the sky
Proffering songs I can’t translate, so imprecisely moving.
Only 40 feet offshore now, my squint of sun
Deciphers their surface krill and calcified periwinkle shells.
—I thought they were almost mating: —No. Just showing off
for the vast horizon that traverses their sonar souls
Lusting the waves—slapping them to foam
Across the soliloquy of our temporary borrowed swells
TRAVIS STEPHENS
B u r n t h e J o u r n a l s
Slash the brush back
hack and tear
the vines of memory,
the root of despair and sadness.
She left me.
This is the way,
clear cut,
clear growth,
new growth both fierce and
unchecked, stinking of sap
of sting and creeper. No
good idea goes
unpunished.
Look around.
The islands set in the Bay –
abrupt rock and salt,
fickle lumps of bird shit,
spattered sand,
no water to drink
wheeling terns, a
stab of gannets.
She won’t be back.
Sometimes the islands catch fire,
glow red with purpose:
brush fire
grass fire
pile it high.
Put this book on,
this collection of pages
and parts,
the pen too.
Step back.
Let it burn.
W i t h t h e H e r d
I was with the herd today as they
opened the Highway 405 Connector.
Trucks have lined up nose to tail and
they are eager, having waited so long.
At the lead, a matriarch swaying,
rumbling, her flanks bruised and scarred,
paint faded from a dozen winters.
Close behind, the playful pickups and
an awkward panel truck half the size
of the adults. An impatient Mack, cut
off by the youngster, blasts indignation.
Ear-like mud flaps flare in warning.
Soon the entire line is in motion;
a sound of thunder, the earth shakes.
The air is filled with the fresh scent of tar,
exhaust, dust and diesel.
Flanking them, always, nimble packs
of motorcycles take their chances.
It is the circle of traffic, this new road,
made to circle around the city. Before
the Interstate, generations ago, ancient
trucks rolled down gravel roads.
They left a few bony frames in faraway fields.
A hundred risks await—
bad fuel, blown tires,
black ice and always,
the dreaded collision.
Not today. The herd rumbles on.
Get out of their way.
B r e a d a n d B u t t e r
I get my mixes metaphored.
Blame it on books. In third
grade my teacher, Mrs. Butterbrodt,
incorrectly told us that her last name
meant “bread and butter”, and
that her first name meant
“hungry.”
She let me choose whatever
I wished from the grown-up
section of the library.
I traveled by ink.
Darwin. Roy Chapman Andrews
racing across the Gobi
in search of dinosaur eggs.
Mongolia sounded a bit like Wisconsin in winter.
I had not been anywhere; everything
was like Wisconsin. World War I.
Squirrels and bears in hibernation.
Wounded Knee. Munich.
“Black Like Me” and one book
about a young woman who had been
kidnapped and buried alive.
She was buried in her nightgown.
Was she cold? Buried how deep?
I didn’t care yet if she was pretty,
only if she would be cold. Hungry for
more than bread and butter.
GORDON STUMPO
R o s e C o l o r e d S k y
A rose colored sky guides my way home,
coloring my thoughts with a warm glow.
My feelings hold despite the seasons,
though as they change I see you less each day.
To see you more, I meander along;
fighting the sunset with a futile promenade.
The sun slowly sets, despite my tactics.
I did what I can to keep it burning;
but my efforts have failed, as we both know.
And I pull out my keys in the dark, alone.
E m p t y S c h o o l H a l l
Walking out of that crowded classroom,
I enter the barren hallway.
It’s completely quiet and serene,
devoid of the usual chaos and obscenities
that reverberate off the cement walls.
Retracing steps taken countless times,
I make my way towards the beige double doors.
Nearing the doorway, my spine reacts
before my brain and my footfalls suddenly cease.
I find myself turning and looking back,
savoring this rare feeling of calm.
Not wanting to blink and miss a moment,
Which may never come again.
AARON LAUGLIN
E x p r e s s i o n ’ s V e i l
Here I sit
boldly bearing the boredom that we all have bore,
on a sticky, sweaty summer night,
seeking shade in my truths under way,
looking for the words I need to express
to put it all in line, so I can put it all to rest.
Here is my mess.
I sit and savor the chance for a moment’s perspective
into some sedentary passion;
while wading neck-deep cascading thought,
staring from my somewhat slanted standpoint –
at some porous mental veil –
to catch a view of the broken light emanating through.
I try to make out a picture
of what's behind this vague, cerebral fixture;
to quench my thirst for the eternal, subconscious elixir;
to add up the jagged jigsaw and set the pieces straight,
to put into context the complexion of my comprehension.
Here I wait
patiently, as the light issues through the veil
the truth grated.
In a state of anxiety I await a catch –
a bite of the bait
or a faint tug at the line will suffice –
to keep my interests spurred,
to help me through this chronologically current blur.
Here my soul stirs.
I await the relief to sit back and watch truth pour out,
flooding all about, inherently without doubt,
to realize an answer was written all along,
somewhere in there,
up some sets of spiraling stone staircases,
cradled aware in a crowning citadel,
waiting – as bored as I –
for my mind to think well;
to muster up through the mind’s muck
the smarts to spring truth from its cell.
But still I sit,
time ticking by.
No harmonious muse of inspiration
raising my spirits high.
No closer to the truth of my expression
that I know waits with boredom inside.
Damn, only one more sip of wine.
(sigh)
ANDREW LAFLECHE
i n c i s o r
he runs his tongue along his teeth
feels for the chipped one out front.
the night he drank a bottle of rye
at the Christmas party next door.
blacked-out and fell somewhere
between there and his kitchen floor.
struck the tile or the bottle,
pissed himself and passed out.
thinks of her who left soon after –
nights she tried to lift him to bed.
nights they swung at each other
sometimes connecting, sometimes not
blood, broken tables, busted doors –
all the words screamed in love.
and the silences of sleeplessness
rooted in this damaged enamel.
or reflected in his labored smile
of what should have been learned.
NATALIE KAIA CHRISTIANSEN
S u n r a y s T h i n k T h e y ’ r e S o S p e c i a l
birds chirp until they're crushed by the jaws of a dog. only seen road kill and deer carcasses.
harder to find in the forest. too much space, too many other creatures to feast upon them.
just as scared.
I am an alien in my own chest.
rows and rows of cascading hairy fingerteeth.
a room in a house painted periwinkle blue with light gray accents.
let me burst out with tightened jaws and knock out your frontal lobe.
want death to be dazzling.
eyelids coated with icky sticky needles. needles fall into sewer drains, discarded, blood diseases.
waiting.
seeking lavaheat in the back of my throat. cough smoke when I think about it otherwise grind bones into points and use them to stitch my wounds. sinew sutures.
define /'fir/:
an unpleasant emotion caused by the belief that someone or something is dangerous, likely to cause pain, or a threat.
my blood is an acid bath. hot to the touch if you dare.
a glazed look in rolling eyes leads to a botched amputation.
mangos snarfed down slimy throats. nobody thinks twice.
I do what I want.
we think space is cold but how many of us have been trapped in the butcher's freezer with water spraying onto our naked bodies sewn into rusty chains. because spikes are harder to eat without a nail gun pounding your teeth into crisp saltshards first.
raise your hand in the air if any of this applies to you.
bathe in the sun, but pray for the clouds.
won't it all be just fine?
SIMON TERTYCHNIY
Н е п р и я т е л ь
С е м ё н Т е р т ы ч н ы й
Не печалься: по мере того как приходит знание, приходит и воспоминание. Знание и воспоминание — это одно и то же.
“Голем” Густав Майринк
Не с руки со мной ругаться,
сижу чурбаном, дым раскинул коромыслом,
ноги на столике повисли.
Просто я такой, искренне свой,
недоверный и многоусловный,
не люблю правдой корёжить покой.
И владыка, и раб памяти нечёткой,
гроссмейстер чечётки языковой,
прикладных искусств рядовой,
взвешивающий все против и за,
за пивом, запоем и за глаза.
Излишне толковый,
дома я, хоть и на диване, рассуждаю,
как Марат с Архимедом в ванне.
Дома, а всё-таки загнан в угол.
Я ж не виноват, что ты, моя подруга,
прирождённый сыщик, а я не могу
отложить прошлое в долгий ящик.
Я сам себе не душеприказчик,
Может мне помнить то же, что жить,
и тебя я смогу не забыть.
Ты во мне не будешь уверенна никогда,
кроме привычек памяти мятой у меня
нет почти ничего, а убеждать тебя
у меня нет времени.
Седлать мне коня и в стремя.
Я с тобой больше спорить не стану,
завтра встану рано и выйду гулять,
неврастеник, беспокойник,
мягко по улицам, шлюпкой, фелукой,
пирогой, байдаркой, каноэ,
ни дать, ни взять,
ни понять, что такое.
Прошлым обросший,
отражусь в тесных лицах прохожих,
на меня не похожих.
Буду ворочать башкой туда-сюда,
тут природы прутья торчат, а там – прибитые провода.
Обмотать бы себя изолентой!
А может, как ямщик, неуместным помахивая веслом,
упившись прежним, дома в былом,
в коляске с диким рысаком,
как попало, в страшной пляске,
с лихорадочным, ласки исполненным языком,
лететь куда б мои глаза не глядели.
Анатомический поэт, немного в теле,
до выходных мне не дожить,
когда семь пятниц на неделе.
И в самом деле, откуда внутри столько пыли?
Одичалые парки давно позабытых побед,
рассохшийся якорь у выхода,
как предисловие к могиле, карта дислокации
запасных полков в неведомой битве,
шершавые пушки, расколотые, как чашки, сплющенные пули
и восковой виноград на полках в краеведческом музее?
В краю с краю, на окраине, часто стоит диорама из жизни волков,
провожающих посетителя оловянным взором
в туалет, где кафель с озорным дворянским узором.
Улыбкой заплыло лицо,
вспомнил как в полночь под Новый Год
выпрашивал себе будущее на-вырост, наперёд,
под столом, в разноцветно освещенной гостиной.
И немного косо, из того окна,
нержавеющая ухмылка Луны была видна.
В квартирной двери Аделаидой глазок горит...
Тогда я был твёрдо уверен, что молоко от меня не сбежит.
Находясь в другом совсем пространстве,
где горы скобками сгребли в кучу город,
и облака вызывающе развешаны,
я живо себе представляю
утренние звезды, под полозьями снега скрип,
губы искусанные любимых иных,
бамбук их ног, всполохи их рук,
встали дети шире в круг,
суфлёрским шёпотом,
еле слышно, но вслух,
памяти в стену маятный стук.
Тут как тут, там как там,
моего прошлого не поделить пополам,
того что было, и что ещё есть,
нам вдвоём не съесть.
Нет, пойду лучше гулять,
за дверьми то ли утренник, то ли заутреня,
ветер поёт песнопения,
пойду упоюсь жилистым рвением.
Соберу падших листьев в мешок,
займусь предосенней уборкой,
близорукость глаз скомпенсирую
памятью дальнозоркой.
Пойду, пошевелю ногами там где
последние пары уже разняли
слоеных губ слюнявое оригами.
На обочинах большие дома на привязи, на пристани.
Быть может, я болен, наверное,
но мне не больно, только внутри
какие-то схватки невольно.
IGOR V. ZAITSEV
И г о р ь В. З а й ц е в
М о й c o r p u s t r i s t i s
To Cautier Serre
Звук воду пьёт
Так тихо, тихо, тихо…
Воздухоплаватели опьянели от любви.
И, кажется, с желаньем поравняться
Имеется возможность… Ты не спи!
Нет, не спьяни меня своим объятьем.
Губами мягкими меня не раствори…
Как звуками вертели в поле стрелы!
И облака так больно оторвались от груди…
Меня веди по звуковым дорожкам –
Давно ведь ручка оторвалась от двери.
Ох, как кричали громко ночью кошки!
Прошу, замри! Прошу, замри, замри…
Трава дрожит как будто от печали,
Как будто от печали, без любви…
Трава здесь молится, чтобы её не рвали.
Ногами сильными её не загуби.
Однообразными движеньями рассвета,
Многообразными движеньями руки
Пространство мягкое у ног наших украли,
И камни заиграли у стопы.
Течёт река, а чья – никто не знает.
Течёт, как время, длинная река.
Зачем же вы её сюда позвали?
Река, уйди! Тебе сюда нельзя!
Свирели древние, прошу вас, продолжайте
Рассказывать о таинствах любви.
А сабли острые, прошу вас, не мешайте,
Нам нужно оторваться от Земли.
Хотя бы ненадолго, на мгновенье,
Как в невесомости вдруг в воздухе парить,
Чтобы в артериях и венах зажурчали
Былые, быстрые и красные ручьи.
Чтобы опять мы вышли из могилы
И задышали полной грудью вновь,
И новыми руками растерзали
Творца Земли испуганную плоть.
SHORT STORIES
EDWARD AHERN
T h e H u n t e r ’ s M o o n
“You headed out tonight, Otis?”
“Got to. Clear sky, full moon. None better.”
“Maybe not. Tom Sizemore went out two years ago, never came back.”
“Tommy was a drunk.”
Otis reached up to the gun rack and lifted off a Savage Lever Action .308. He was forty years old, and the gun was a lot older than he was. As he mounted a flashlight atop the barrel, he talked to it. “All right, buddy, let’s go jack a deer.”
Marlou knew better but tried again. “Pond’s froze over already, Otis. Wait till it warms up tomorrow morning.”
“And the wardens have finished their coffee. You know better. Deer moving now, enough light to spot ‘em. I’ll hunt from my perch; they’ll never see me till they get shined.”
Otis pulled on insulated hunting boots, lined black pants, an insulated camo jacket and a black stocking cap. He stuffed insulated gloves into his pockets. Bulkier than he liked, but sitting still for hours, he’d chill down bad, and if he was shivering, he’d be apt to miss. He put a drag harness over his shoulder, grabbed the gun, and looked over at Marlou. They didn’t talk much anymore—just screwed some.
“Be going out the back cellar door, in case somebody’s watching. Don’t turn on no lights unless the wardens show up. If they do, turn on the back door light so I can sheer off.”
“It ain’t worth it, Otis; we’ll get by.”
“Hell we will. We don’t get deer meat, we starve, sweetie. I’m off.”
Otis went down to the basement and out the ground-mounted cellar door. Despite stepping gently, the autumn leaves rustled as he moved, the only sound in the still night. It was just after midnight, and in the cold, clear air, the moon drowned out the stars.
He side-stepped his way through scrub oak and alder until he reached the wider spaced, bigger trees of the deeper woods and could move quicker. The only sounds were his footsteps and his breathing, his noise making any nearby critters go silent.
The directional blazes he’d put on the trees were meant to be hard to see, and even in full moonlight, he walked slowly. After twenty minutes, he came to the rock outcropping he was after. He set the deer harness down at the base, slung the rifle onto his back and clambered up.
Ten yards below him and twenty-five yards away was a small clearing, where two deer trails came together: the killing zone. Otis sat down, cross legged, and checked the sighting on the gun. And waited. His breathing slowed and softened down to noiseless.
He didn’t measure time out here, but after a longish while, he began to hear the stirs of mice and wood rats as they burrowed through the leaves. An owl off to his left began softly hooting. His ass had gone cold, but he was used to that, and if he didn’t move, he’d warm the patch of rock under his backside to bearable.
And then it got quieter. Too quiet, like something else was moving that he just couldn’t hear, but the critters could. Coyote, he wondered; bear, maybe. They both worked deathly quiet at night. But after more minutes of hearing nothing, he went back to watching the deer trails.
The rest of this story is available in Volume 1, Issue 1 of Night Picnic.
IGOR V. ZAITSEV
И с ч е з н о в е н и е в р е м е н и
И г о р ь В. З а й ц е в
Везило сидел за кухонным столом на неудобной красной подушечке, привязанной к тёмному деревянному стулу. От пуговичных провалов на ней он чувствовал боль в ягодицах и поэтому слегка переваливался то в одну сторону, то в другую. Давно уже надо было выбросить эти подушечки, что были на каждом стуле, да только их красный цвет так хорошо сочетался с красными креслами и портьерами в его квартире на тридцать четвёртом этаже, что он откладывал эту затею, хотя плевал он с Эйфелевой башни на все эти подушечки и кресла. Вещи в последнее время интересовали его меньше всего.
Везило медленно пережёвывал свежий хлеб. Его белое, круг-лое как циферблат лицо хмурилось, межбровные складки становились глубже, губы поджимались даже во время пережёвывания пищи и от этого становились намного тоньше обычного, а иногда и вовсе исчезали. Он думал: «В природе времени нет. Времени нет. Его не существует. Его не может быть. Я это понял давно. Я ясно осознал, что его нет. Всё это выдумки людей, понятие времени придумали люди. Ведь это было так потрясающе ясно. Всё шло так хорошо, так правильно, так логично, пока не выскочил как чёрт из табакерки, этот пупсик Константин Григорьевич. Лысый пузатый идиот! Надо было ему впутаться в мою систему взглядов! Теперь всё против шерсти. Всё не так. Чёрт бы его побрал, этого Константина Григорьевича! Кто бы знал, как мне плохо из-за этого пупсика!»
В таком русле текли мысли Везило. Он думал о человеке, за которым непрерывно следил в течение двух месяцев. Нет, Везило не был ни следователем, ни частным сыскным агентом. Нет. Он просто следил за Константином Григорьевичем из своих личных соображений, в своё удовольствие. Он изучал его. Везило пытался понять суть вещей, суть жизни и поэтому наблюдал за разнообразием человеческого вида. Как бесстрастный исследователь, он выбрал Константина Григорьевича не за его благонравный характер, коим тот обладал, не за его необычно многочисленные совокупления с законной женой, с которой Константин Григорьевич жил уже пятнад- цать лет, не за его внешность – та была ничем не примечательна и выделялась разве что лоснящейся лысиной. Везило выбрал его, как исследователь тараканов выбрал бы для своих опытов первого попавшегося таракана: этот человек был выбран им произвольно.
Везило был страстным наблюдателем и к тому же обладал талантом проникать в чужие квартиры, лазить по потолкам, прятаться под кроватями и в шкафах и сидеть там часами тише воды ниже травы, чтобы слушать и наблюдать. Конечно, в последнее время развитая технология намного облегчила ему задачи наблюдения: появились подслушивающие устройства, видеокамеры микроскопи- ческого размера, но в случае с Константином Григорьевичем всё это барахло на определённом этапе наблюдения стало непригодным. Вернее, Везило перестал доверять технике и как в старые добрые времена стал делать всё самолично. То тут, то там он сам прятался в квартире своего объекта. Но через несколько дней он не мог доверять уже ни своим ушам, ни своим глазам. Однажды он даже подумал, что сошёл с ума: его чуть не поглотил мир этого невзрачного на первый взгляд человека с его пухленькой, розовощёкой женой.
The rest of this story is available in Volume 1, Issue 1 of Night Picnic.
NOVELLAS
KAIER CURTIN
S a u e r k r a u t Y a n k e e (a n o v e l l a)
1
My friends and I were at first puzzled, then bemused, when we saw that curious mimeographed petition posted on the sidewalk bulletin board of the Welsh Presbyterian Church. It was an urgent plea for help from a Pennsylvania Dutch church having difficulty signing up volunteers for its charitable endeavor in shipping cattle to war-ravaged Europe. Intended for the sons of Amish and Mennonite farmers in the agricultural county adjacent to ours, it had obviously been misdirected to the sons of immigrant miners in our coal mining community. We laughed when one of my friends remarked that few of us—and probably none of the locals being petitioned—had ever seen a cow. However, it was no laughing matter the very next day when it occurred to me that this Presbyterian posting might well be the long-awaited answer to my Lutheran prayers to save me from the hell I was going through just down the street in my own home.
“I have to rescue my brother Charlie!” my father howled in the middle of that sweltering summer night in 1946.
In only his pajama trousers, brandishing a butcher’s knife, he shoved open the door of my brother’s and my bedroom. I awoke with a start when he was almost on top of me, the instant my mother, in her nightgown, switched on the bright overhead light. She tried to grab his arm to restrain the muscular six-footer as I bounded out of my bed to stand stark naked, stunned in a state of shock, when the knife came down plunging into my pillow.
“Can’t you hear him hollering ‘get me out of here’? He’s smothering!” he cried, violently slashing the pillow open, then shaking it high above his red head.
Within seconds, the room looked as if a blustering snowstorm had whipped through it. I grabbed the spread from my brother’s bed, wrapping it about me like a toga while shuddering to think what my father’s reaction might have been had he noticed what I instinctively attempted to cover with both of my hands.
“My God!” my mother shouted, “You might have killed him! Does Rick have to phone Doctor Lawlor to come over again to give you another shot to snap you out of it?”
Spent of his delusion, my father suddenly went limp as my mother turned him around to face the open door.
“Get back to your bed, George,” she said in a hushed growl.
Had it been a noisier scene, my younger sisters, Cressie and Gretchen, would be peeping out of their bedroom next to my parents’ at the other end of the hall.
Dazed during his assault upon my pillow, my father didn’t seem to be aware that he was in my room. At the mention of my name, he turned slowly from the doorway, confused at seeing me wrapped in the quilted bedspread. Snarling, his eyes narrowed contemptuously at me, he muttered something under his breath.
Horrified at the coarseness of his vulgarity, my mother cried, "Disgusting! This is my home, not the Riverside Saloon! And to say something so foul in front of the boy—your own son," she called after him as he staggered out of my room.
Distracted, as I pulled feathers from my hair, I did not make out what he said. “In front of,” I snapped, “probably directed at.”
“It’s the drink talking,” my mother said, retrieving her kitchen knife from my bed. “Still, he ought to be ashamed of himself.”
I don’t know if he heard her from down the hallway, but he repeated his mantra, “I’m not the worst guy in the world.”
“Yes, he is!” I snarled. “I’m going to put it on his tombstone.”
“Rick, to say something so mean is not like you,” my mother said, scowling at my gibe.
Over the past year, my father had singled me out because I was the eldest and most assertive of my three siblings. He had reacted with simmering hostility and resentful intimidation ever since I had phoned the police. I was afraid, during one of his most violent drunken rages that he was about to batter my mother. She collapsed, weeping, after he had turned over the glass dining room cabinet, shattering most of her best china.
“He won’t remember any of this in the morning. We best not mention it to the others,” the enabling spouse said with a sigh of exhaustion. “Fortunately, Ben’s on another of his sleepovers. Get into his bed until I clean up the mess in yours. Thank God, I can always count on you to handle even something like this better than the others would.”
“No, Mother, I can’t any longer. So don’t count on me. I’ve finally had it,” I replied as I slumped back on my brother’s bed.
“Well, mein schotzie, in a family, sometimes we have to put up and bear with one another’s passing stages like your sleepwalking,” she continued in her usual composure. Still, I sensed a hint of hurt at my response at what was a plea for my continuing support in coping with her dysfunctional marriage.
Before I could object to any reference of my sleepwalking, an apparent diversionary ploy to mollify the gravity of her husband’s latest bout of delirium tremors, she added quickly, “Remember; it was your daddy who led you back to your own bed when—”
The rest of this novella is available in Volume 1, Issue 1 of Night Picnic.
IGOR V. ZAITSEV
Ч ё р т о ч р е в (п о в е с т ь)
И г о р ь В. З а й ц е в
1
Лицо у Алексея Бизонова было от природы доброе, его часто озаряла сияющая улыбка, обнажавшая ровные жёлто-серые зубы. Родился он в Иркутске в семье алкоголиков. Был Алексей самородком, который занимался постоянным самосовершенствованием, но никогда не получал ни духовной, ни материальной поддержки, поэтому большую часть своей жизни жил нелегко, в гору. В начале девяностых, в юношеские годы он перебрался из Иркутска в Москву и, чтобы как-то утвердиться в новом для него обществе, работал не покладая рук с надеждой, что вот-вот станет легче, а легче жить долго – ох, как долго! – не удавалось. Но всё же это время пришло, и всё его существо возрадовалось наступившему в жизни покою. Усилия Алексея оправдали себя: у него наконец появилась любимая работа и надёжный доход, который позволил ему существовать безбедно. Ему даже удалось обзавестись своей собственной квартирой в центре Москвы.
Алексей был человеком спокойным, уравновешенным и одиноким. Но не из тех, кого одиночество мучает, и не из тех, кто носится с ним как с писаной торбой, отнюдь нет, таким он не был. Он любил и ценил своё одиночество: он дожил до того возраста, когда стал ощущать его как ниспосланное счастье. Он обрёл душевное равновесие и покой и теперь мог неделями, не выходя из своей квартиры, думать, читать книги и даже писать маслом картины. Он также любил бродить по бесчисленным московским улицам, посещать театры, выставки, ботанические сады и музеи, благо времени на всё это у него хватало.
И хотя официально в Бога он не верил, порой от радости Алексей начинал про себя молиться и благодарить высшие силы за всё то хорошее, что выпало на его долю. Он был человеком чистым и душевным, любил помогать людям и, помогая им, никогда не желал обратной платы: нет, ему ничегошеньки не нужно, ведь он человек бескорыстный. Он всегда искренне радовался удачам других людей и расстраивался, если узнавал о неприятностях людей даже ему незнакомых.
Но вот совсем недавно с ним начало происходить нечто странное: ни с того ни с сего Алексей стал звереть. Выходя из своего подъезда, он, как всегда, с улыбкой на лице вежливо раскланивался со швейцаром, но как только попадал на многолюдную улицу, чувствовал, как всё его существо наполнялось неприятными, ядовитыми чувствами. Эти чувства бродили и отравляли его сознание, появлялись совершенно дикие мысли и неприсущая его темпераменту злость. Она наваливалась на него как страшная напасть, частично парализующая волю.
«Да чтоб вы все cдохли здесь, на этой поганой улице, уроды, грязные твари!» – внутренне, в уме проговаривал он и тут же, в ужасе от таких мыслей, низко наклонял голову, борясь с тем, чтобы не произнести такую непристойную ругань вслух. И, как только казалось, что он подавил эту брань в себе, тут же опять: «Пустоголовые скоты, чтоб вам всем пусто было! Инвалиды обосранные, чтобы кишки ваши поганые полопались! Геморройщики блудливые!»
Порой он так удивлялся неадекватному шёпоту своего сознания, что останавливался в страхе, испугавшись, что его мысли могут быть услышаны прохожими.
Когда такое случилось с ним впервые, он решил не обращать на это внимания: подумаешь, странное наваждение нашло, бывает... Когда же эти «странные наваждения» начали приходить к нему всё чаще и чаще, он стал искать в интернете «синдром Туретта». Ещё в юности Алексей был знаком с парнем, у которого был такой синдром, и, хотя тот не выражался нецензурно, а лишь лаял, Алексей запомнил, что неконтролируемое сквернословие часто бывает неотъемлемой частью патологии центральной нервной системы.
«Не Туретт ли у меня?»
Пройдясь по ссылкам в сети, Алексей решил, что на синдром Туретта его симптомы не тянут: полное отсутствие мышечных тиков, позднее проявление… Скрытое течение? Возможно, но оно проявляется, когда человек остаётся наедине с собой и т.д. и т.п.
«Нет, у меня не синдром Туретта. Но тогда что же это такое? Может, обратиться к терапевту? Да уж, представляю его лицо. Уверен, что он меня и так ипохондриком считает. Но что же мне делать? А может быть, у меня и вправду ипохондрическое расстройство? Может быть. Просто нужно расслабиться. Но как же расслабиться? Ведь у меня и так жизнь без особого стресса. Если посмотреть на проблемы несчастных людей вокруг меня, невольно задумаешься над тем, что как раз им не мешало бы расслабиться, а мне, расслабленному, зачем ещё больше расслабляться? Хотя я всё-таки, наверное, много работаю, не отдавая себе в том отчёта. Просто я не считаю работой то, от чего получаю удовольствие. Но внутреннее, психическое напряжение присутствует… Может, отложить чтение? Больше спать? Больше слушать музыку?
The rest of this novella is available in Volume 1, Issue 1 of Night Picnic.
Click here to purchase your copy of Night Picnic.